Длинные тени всадников вытянулись еще больше, уходя расплывчатыми головами куда-то под вербы, туда куда уже не доставали лучи закатного солнца. Под бугром, на который вывела дорога, раскинулся хутор. За спиной усталой сотни остался небольшой переход от границы с Воронежской губернией и две недели службы в разъездах: берегли землю Хоперского округа от прущей из голодной России босаты и красных.

— Ваш бродь! — вывернулся в седле старший урядник Чикинов, ехавший в первой шеренге. — Можа песню?..
— Сыграйте — буркнул в ответ молодой хорунжий, рысивший с наветренной стороны в середине колонны.

Был он из хоперцев, осевших в Москве. И хотя умом и сердцем чувствовал себя казаком сейчас, после юнкерского училища, попав в родную вроде бы среду, никак не мог попять до конца нутро своих земляков.

Взять его сотню. Все третьей очереди или добровольцы из отставных. У многих седые бороды, и сыновья бьются с красными где-то под Царицыным. А ведут себя в быту порой как несмышленные кадеты. Но относятся с уважением, устава никто не нарушает. Даже Чикинов, заботящийся о нем, как о малолетнем ребенке.

Чикинов, Чикинов… Хорунжий, несмотря на возраст отдавал себя отчет, что сотней командует не он, а именно этот губастый рыжеусый старший урядник с на удивление черным чубом, подернутым редкой изморозью седины.

Из разговоров казаков офицер знал, что Сазоныч, как звали урядника вне строя станичники, «ломал действительную» в первом полку во время первой российской смуты. Рано овдовел и женился вторично перед самой войной, взяв девку на четыре года старше своей первой дочери. От нее у него росли сын и дочь. В войну он заслужил два креста и три медали. Раза три приходил на побывку после легких ранений. Последняя дочь и «нашлась» в одной из побывок.

Несмотря на возраст, а юный офицер считал Чикинова стариком, урядник на его глазах хаживал к краснопольским хохлушкам, а иногда, нацепив награды, перемахивал за грань, хотя и с той стороны были разъезды, и вооруженные лучше казачьих. Вот и сейчас урядник ехал уже в наградах, сидя чертом на низеньком гнедом коньке. Да и этот конек, невзрачный с виду и по-собачьи преданный хозяину, пошел но иному, зачастил ногами, круто задрав голову.

— Тесть тут у Сазоныча живет, — хохотнул кто-то из строя. Козырнуть шельма хочет.
— Сват, — еще круче вывернулся в седле урядник, — а нук твою…
— В девяносто третьем годе маневры начались — послушно затянул бородатый казак, — Там шли донцы походом, чтоб Вислу переплысть.
— Ура, ура, ура! — подхватило шестьдесят глоток. — Донцы в поход идут. Через речку — Вислу на кониках плывуть…

Песня была не хоперская. Пели ее усть-медведицкие казаки, принимавшие участие в тех маневрах. Сват урядника, служивший в полку соседей, привез ее с действительной. В луковскои сотне она прижилась, как считал хорунжий, за разухабистые последние куплеты про буфет и буфетчицу Марусю. Это было лишним доказательством офицеру несоответствия духа казаков их возрасту.

Пропылив по хуторским улицам на радость казачатам, сотня спешилась на плацу. Здесь, в Верхней Речке, казаки должны были стоять в резерве до особого приказа.

— Ваш бродь! — подошел к хорунжему Чикинов. — Добегем в станицу?.. Рядом чай.. Повидаемся, а с зарей будем. Красные, гутарють хуторские, в Урюпинской…
— Ладно, — езжайте. Сколько вас из Луковской?
— Поедем вшестером.

Смеркалось, когда Сазоныч въехал в свой двор. Его односум и кум Лука Герасимов приехал тоже. Жили они через плетень, дружили с детства. Вместе служили в полку. Вместе воевали. Теперь по доброй воле вместе записались в сотню. Перекинувшись приветствиями с домочадцами, распустив подруги, разнуздав, напоив и задав корма коням, они сошлись в летней кухне Чикиновых вечерить.

Бабка Акулина, мать Никифора, крикливая и скандальная баба, выставила на стол бутылку, не забывая костерить дружков на чем белый свет стоит.

Летняя ночь коротка. Не успели казаки разоспаться, как над станицей затрещали выстрелы. Никифор, вскакивая с постели и поспешно одеваясь и потемках, успокаивал молодую жену:
— Ниче… Не боись. Пока до Стрелки доскачуть, уйдем… Кажись, у гамазинов пуляють…

Вбежав в клев, он начал затягивать подпруги, но они не шли на привычное расстояние.
— У, чертяка, нажрался — нервно буркнул урядник, пнув коленом под бок конька.
Только после этого движения Никифор понял, что перед ним не его конь. Проведя рукой, нащупал коровьи рога.
— Кум! Кум! — донесся с улицы голос Луки Герасимова, перемежаемый цокот копыт. Он уже был в седле и ждал односума. — Твои гнедой на базке. Эт я шутковал с вечеру…
— Я те пошуткую, — заорал урядник, — мать твою!..

Сопровождаемая перебрехом проснувшихся собак, приближалась стрельба. Пока Чикинов расседлал корову и выбегал в скотный баз, снизу послышался топот конского голопа. Скакало по звуку, не меньше двух десятков лошадей.
— Уходи! — крикнул куму урядник, — Апосля на Речке морду набью!..

Выскакивая из ворот на улицу, Никифор разобрал в предрассветной дымке знакомую фигуру среди приближавшихся красных. Это был молодой казак Федор Ромадин.

В последнюю свою побывку, летом семнадцатого урядник присутствуя на станичных занятиях молодых казаков, подготовительного разряда, подшутил над Федором, дважды промахнувшегося во время стрельбы.
— Ты, видать, в парное гавно кулаком не попадешь, — сказал тогда Сазоныч под хохот станичников, — а за винтовку взялся…

Федьку призвали весной восемнадцатого в первый советский полк. Хотя полк распался, не сформировавшись, Ромадин остался у красных.

Узнав соседа, Чикинов вспомнил вчерашний вечер. На подъезде к дому они с кумом встретили младшего брата Федьки, Павла, почтительно поклонившегося всадникам.
— Ну, щенок, — матюкнулся вполголоса Никифор, припадая к гриве коня, — вернуся, отхожу нагайкой по первое число. Не поленился, змееныш, за братом в Урюпинскую сгонять.

Сзади защелкали выстрелы, обдав жаром, одна пуля прошла над головой, сбив фуражку. Та, обгоняя конский намет, пошла блином к земле, зарываясь на козырек.
— Федька изголяется, — мелькнула мысль у старого казака, сваливающегося назад в седле. — Москалям так не стрельнуть. Припозднился нынча чуток.
— Стой! Не стреляй! Коня заденете! — расслышал Чикинов Федькин голос. — Эт мой урядничек.
— Сопляк, — думал Никифор, глядя на перевернутых вверх ногами уменьшающихся всадников. — Пожалел тебя в срубке под Алексиковом. Другой раз не пожалею…
— Меня, дядь Никифор, энтим манером не проведешь, — цедил Федор сквозь зубы, беря на мушку мерцающее в полумраке серебро наград будто убитого и запутавшегося в стременах седока. — Щас узнаешь, в чо я попадаю…

Правая нога Чикинова, державшая тело в перевернутом состоянии, расслабла только за станицей и выскользнула из стремени. Потерял всадника, конь сбавил ход, потом остановился и, понурив голому, пошел назад. Подъехавшие красные увидели пять наград на почерневшей от крови гимнастерке, поникшие рыжие усы, развеваемый утренним ветерком, черный с проседью чуб и гнедого низенького конька, тычащегося губами в лицо хозяина.

Федька попытался с налета поймать коня, но тот, стриганув передними ногами над головой ромадиновской кобылы и оборвав уздечку, скаконул в сторону и замер. Ромадин повторил маневр. Безрезультатно. Конек не давался в руки и не убегал от тела хозяина. Федька, решивший любой ценой заполучить трофей, клял в душе своих сотоварищей, еле сидевших в седлах и не помогавших ему в поимке гнедого.

Охота продолжалась долго. Вдруг Ромадин, почувствовав нутром опасность, обернулся. Из балки без единого звука на них шла лавина всадников, помахивая над головами молниями клинков.
— Спасайся!—  взвизгнул Федор.
Но было поздно, от Хопра так же молча вывернула вторая партия. Вспомнив про карабины, красные зачастили треском стрельбы. Старики шли, не обращая внимания на выстрелы.
— Пульни хот раз,—  разобрал Ромадин рев Герасимова,—  в капусту суку…

Федора и Павла Ромадиных секли на плацу сразу после похорон Чикинова. В это же время за станицей пленные австрийцы копали яму для вырубленного взвода москалей. гнедой низкорослый конек так и не давшийся никому в руки, бродил вокруг кладбища. Хорунжий, кому станичники не дали расстрелять Ромадиных, сидел у скулящей бабки Акулины в кухне и пил смирновку, сплевывая сквозь зубы на смазной пол. Он так и не понял духа своих земляков.